Фамицкий А.О. Жизнь и её варианты. — М.: Воймега, 2019.

Андрей Фамицкий — один из самых любопытных молодых поэтов. Он обратил на себя внимание ещё в Беларуси, когда создал литературный портал «Текстура» и начал прорываться к российскому читателю со своими книжечками, изданными в Санкт-Петербурге («Своё издательство») и Таганроге («Нюанс»), и с подборками в серьёзных “толстых” журналах («Арион», «Homo Legens», «Новый мир» и т.д.). У нас, конечно, любят раскинуть редакторские сети по всему постсоветскому пространству и вылавливать оттуда “золотых рыбок” (и не только), но здесь, действительно, иной случай.

Поэт какое-то время висел в лонг- и шорт-листах основных поэтических премий, пока, наконец, в 2018 году не стал лауреатом «Начала» им. Риммы Казаковой и «Лицея» им. Александра Пушкина. Эти знаковые события произошли на фоне подготовки нового сборника стихов — «Жизнь и её варианты». Значит, случились какие-то изменения в его творчестве, что позволили так резко вырваться вперёд, оставив многих и многих поэтов того же поколения позади.

Попробуем разобраться в этой ситуации.

Прописные и строчные истины

Начнём с чисто визуального эффекта. Он ни в коем случае не новаторский (в такой манере писали и пишут), но, безусловно, особенный. Прочитав тексты Фамицкого, вы нигде не найдёте заглавных букв, начинающих строку. Казалось бы: что такого? Возьмём другой и самый известный пример — Алексей Цветков в какой-то момент тоже отказался от заглавных букв, но он ещё исключил и знаки препинания.

В такой манере появляется возможность для читателя интонационно ставить паузы там, где тому удобней. Или — монотонно (и по-своему красиво) цедить строку за строку. Но как раз-таки тут и возникает принципиальное различие между поэтикой Цветкова и Фамицкого. У первого стихотворный текст приближается к прозаическому и тем самым размывает границы, у второго — бежит этого (и чаще всего — знаки препинания на месте). Заглавная буква — первый признак организации речи — “классической”, “традиционной”, прозаической.

Возьмём небольшой отрывок из стихотворения «мы поедем на электричке…»:

мы поедем на электричке
не куда-нибудь на кулички,
а куда-нибудь навсегда,
где крапивы полно, клубнички
и колодезная вода.

Стоит поставить в самом начале заглавную букву — «Мы поедем на электричке» — и тут же речь принимает иную форму. Исчезает иррациональность (“кулички” сами по себе, желание уехать навсегда, тоска по библейскому раю) — появляется прозаичность и в тексте уже вычитывается обыкновенное желание выбраться за город.

Отсутствие прописных букв как отсутствие прописных истин. Поэт до всего доходит сам. Он не боится банальностей и изобретения велосипеда, потому что в духовной практике (а что такое настоящая лирика, если не особая духовная практика?) не может ничего из этого быть.

У Фамицкого даже название стихотворений — со строчкой буквы. Единственное исключение появляется в заглавии самой книги — «Жизнь и её варианты».

Оно восходит к тексту, завершающему сборник:

шесть соток фамильного сада
луна освещает, но мне
немного, по совести, надо,
и этого хватит вполне.

сидеть на ступенях веранды,
смотреть, как сгущаются: тьма,
и жизнь, и её варианты,
и прочие игры ума.

Если в стихотворении излишне сакрализировать “жизнь” и привносить в неё дополнительные смыслы, это будет выглядеть чересчур поэтично, и потому — пошло. А вот проделывать всё то же самое вне рамок поэтической речи — незаметно, как будто так и надо — уже оказывается возможным.

Иррациональный холод

Книга обдаёт мертвенной холодностью. Всё начинается с оформления.

Белоснежная обложка. Название даётся тёмно-синим цветом. Белый фон для стихотворений (а какой ещё он должен быть?) в данном случае тоже выглядит концептуально.

Чувствуются в сборнике и “петербургские зимы” (не книга, но, если угодно, стилистика) Георгия Иванова, и ледяной лирический душ Владислава Ходасевича.

Есть даже стихотворение с обращением к обоим поэтам (приведём лишь небольшой отрывок):

поджидая Нину из института,
Ходасевич стоял вот здесь.
ядовитый воздух, почти цикута,
и поэзии злая взвесь.

я дышу тем воздухом петербургским,
Владислав, и неровен час,
как меня, дворнягу, накличут русским
и поэтом, как звали вас

При этом вышеупомянутая холодность неискусственна: Иванов и Ходасевич — лишь вершина айсберга. Если обратить внимание на тематику стихотворений, мы обнаружим пессимистическую (и даже депрессивную) палитру во всей красе. И порождена она самой жизнью (так и хочется добавить: и её вариантами): горький хлеб эмиграции (на уровне аллюзий и обращений к двум вышеназванным поэтам прибавляется ещё и Иосиф Бродский, тоже, кстати, довольно холодный поэт), тяжёлые отношения с родителями, детдом, одиночество, несколько болезненная фиксация на детстве, невозможность Родины (поэту приходится выбирать там, где выбор априори не возможен — то ли вскормившая Беларусь, то ли новообретённая Россия).

Выделяется — на уровне подтекста — предпочтительная старость. Даже когда в стихотворении проскальзывают молодцеватые интонации, хулиганские строчки или щёгольские рифмы, Фамицкий намеренно сводит всё к ироничному обыгрыванию.

собака писает на снег
а новый год как новый век
всё начинается сначала
уходит бездна из-под ног
душа оставлена в залог
и только музыка звучала

Какое здесь лимоновское начало — «собака писает на снег»! Дальше можно было бы предположить какой угодно сюр и смелые решения.

Но поэт, надламывая традиционалистскую парадигму, спешит в неё вернуться. И магнетически его выхватывает из художественных авантюр именно заложенное в подкорку знание — “как правильно” и “как должно быть”.

Так тот же Эдуард Лимонов писал об Иосифе Бродском:

«[Он] был стариком уже в шестидесятые. Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить. Создать ощущение недоступности».

Что-то из этого портрета есть и в Фамицком. Не намечающаяся лысина, конечно, а практически всё остальное — этакая “ложноклассическая наследственность”.

(Неслучайно же книга начинается строчками: «молодость смеётся на морозе, старость шею кутает в кашне» — с дальнейшим любованием “надломленной дужкой”, “плешивым котом” и “шерстяным свитером”. Здесь есть и явная аллюзия на Сергея Гандлевского — тоже достаточно строгого и холодного поэта — на его стихотворение «Молодость ходит со смертью в обнимку…» (1981))

Поэтому дальше в стихотворении «собака писает на снег» всё сводится к семейной теме и космическому одиночеству с бунинскими нотками в самом конце:

а за углом круги своя
а за столом твоя семья
хоть в тесноте да не в обиде
ты приведёшь сюда её
и все почувствуют — своё
и все уснут а вы не спите

там вы вдвоём потом втроём
живёте весело внаём
ну что ещё сказать о браке
заведены часы на шесть
не любит тёща любит тесть
а ты мечтаешь о собаке

Биография Фамицкого должна бы отойти на второй план. Автор умер — да здравствует читатель; тематика есть тематика; наверное, она возникает не на пустом месте — на этом и остановимся. Возможная почва обозначена — именно из неё, как пишет Сергей Гандлевский, рождается “драматизм <…> и настоятельная внутренняя потребность в поэтическом высказывании”.

Жалко только, что иногда внутренняя потребность в поэтическом высказывании приводит к достаточно предсказуемым мыслям и строчкам. Но, повторимся, Фамицкий вполне осознанно работает с банальным восприятием. Он рационален, холоден и как будто традиционен.

По дороге в райский сад

Хорошая книга должна строиться на сильной драматической линии. Даже поэтический сборник. В случае Фамицкого — читательский нерв резонирует на ожидании “оттепели”. Поэт на неё только намекает, но и этого уже достаточно:

пока я кофе варю на кухне,
пока две нимфы за стенкой спят,
в окно луне говорю: «не тухни,
я тоже выйду в вишнёвый сад».

И “вишнёвый сад” здесь воспринимается не в чеховском ключе, не на бытовом уровне, а как единственно чаемый — райский сад.

Верующий человек Фамицкий (и это проговаривание мыслей вслух и даже заговаривание загробной жизни) или неверующий (и тогда это интуитивная работа с культурным кодом) — по большому счёту, не дело критики. Но не отметить этот момент невозможно.

Недаром во всей «Жизни и её вариантах» возникает такое количество садов:

в магаз вечерком зайду,
куплю себе ром и колы,
а в яблоневом саду
весна, но деревья голы.

“Яблоневый сад” — здесь и райский, и семейный (утерянное счастье). До этого идут размышления о непутёвом отце, о яблоке, недалеко упавшем от яблони, и о собственных метаниях. Понятно и желание лирического героя выпить. Стакан рома и колы — и возникает ощущение тепла, весны, восстановленного миропорядка. Но осознание, что рождено всё это во хмелю, заставляет приметить “голые деревья”.

Приведём другой пример и возьмём сразу целое стихотворение:

растения из сада Прозерпины,
фиалка, ирис, роза, гиацинт,
в руках у смерти полные корзины:
цветочный мир — цветочный геноцид.

срезать живое — горестный обычай,
тем горестней, когда оно в цвету,
но разве у растений нет отличий
от девочек, играющих в саду?

От христианской тематики перешли к древнеримской мифологии. Фамицкий берёт один из самых известных сюжетов — похищение Плутоном понравившейся ему Прозерпины. “срезать живое” — это в том числе и про древнеримскую красавицу. Бог царства мёртвых влюбился в девушку, собирающую цветы, похитил её, но как только увидел, что в его владениях ей стало невыносимо, отпустил. Правда, дал ей отведать гранат, позволившей беспрепятственно переходить границы реального и ирреального миров. Даже в этой парадигме сад выглядит — “божественно”.

Ещё один пример — и тоже целое стихотворение:

как буднично всё это происходит —
все эти люди, хлопоты, венки,
а ты не в чёрном и не по погоде,
да ты с ним бегал наперегонки!

а помнишь, в глубине чужого сада
играли в прятки, ели виноград…
теперь не плачь, по правилам не надо,
он спрятался, и ты не виноват.

Появляется ещё одна парадигма — не христианская, не мифологическая, а скорее психологическая. Первый катрен показывает смятение лирического героя на чьих-то похоронах, второй — попытка заглушить утрату и, может быть, несколько инфантильно, но действенно обернуть случившееся в детскую игру. Прятки в саду. Игра закончилась. Один из участников не вернулся. Хорошо спрятался.

Вот, собственно, из чего выходит драматизм Фамицкого — из надежды на “жизнь и её варианты” в лучшем из миров.

Аллюзии и реминисценции

Может показаться, что такая красная нить в поэтическом сборнике ещё больше усугубляет депрессивность стихов, однако есть ещё несколько заметных особенностей творчества, способных “согреть” читателя. Первый из них — радость узнавания.

Пока далеко не ушли от последнего приведённого текста, скажем, что сюжет его восходит к рассказу Захара Прилепина — «Белый квадрат» из нашумевшего сборника «Грех» (книга получила премию «Национальный бестселлер» в 2008 году и «Супер Нацбест» в 2011, рассказ был экранизирован в 2012). История та же — русская деревня, дети играют в прятки, один из мальчишек так хорошо прячется в выброшенном холодильнике, что никто не может его найти. Проходит время, и выясняется, что выбраться пацану не удалось. Дверца захлопнулась. Изнутри не открыть.

У Прилепина нелепая ситуация обернулась трагедией. У Фамицкого наоборот — трагедия через психологическое замещение пытается предстать нелепицей. Из этой тонкой работы с узнаваемым сюжетом и рождается радость читательского узнавания.

Доходит дело и до автопародийного стихотворения, насыщенного аллюзиями:

лежать и вспоминать сюжеты книг.
устроить на обочине пикник,
сплавляться по реке с бездомным другом
<…>
не избежать проклятья фараона,
спасти блондинку, оживить врага,
убить блондинку и уйти в бега…
ну что, опять проспал, наследник трона?

Братья Стругацкие, Марк Твен, авантюрно-приключенческая и фантастическая литература — вроде всё просто. Но тут возникает вторая особенность текстов Фамицкого — “лирическое простосердечие”, как пишет Сергей Гандлевский. Недаром появилось так много пародий Евгения Минина на тексты разбираемого сборника.

В том числе и на приведённое ниже стихотворение:

включить компьютер, подготовить ворд,
откинуться на кресле, как милорд,
войти во вдохновения нирвану.
затем писать, что в голову придет,
читатель — не последний идиот,
придется напустить в стихах туману…

Пародия на автопародийный текст выглядит нелепо, конечно, но как нельзя лучше отсвечивает ту самую простоту, с которой поэт подходит к стихосложению.

Третья особенность — просвечивающий сквозь формальный и тематический холод огонь настоящих чувств. Выделяются стихотворения о дружбе и любви.

Наиболее характерное и показательное — посвящено Клементине Ширшовой (и тут, кажется, комментарии излишни):

мы вылеплены из снега —
снегурка и снеговик.
мы ждём середины века
и в той середине — миг.

пусть тем, кто за нас в ответе,
воздастся по их трудам.
мороз, выбегают дети,
а я тебя не отдам.

Поэты и муравьи

В книге высвечивают слова-маркеры, определяющие не содержание сборника, а его образный строй. Самые частотные — старость, снег, детство, поэзия, одиночество — и их вариации и синонимы.

Но есть ещё одно, трудноуловимое, но примечательное — муравей.

муравьиную дорожку
я переступлю.
вот они таранят мошку,
как простую тлю.

и влачат её мурашки
за свои холмы.
человечки, умирашки,
чем они — не мы?

Если рассматривать это стихотворение вне контекста, мы увидим неглубокое размышление о схожести человеческой природы и насекомой. Можно чуть отрегулировать оптику и попытаться вспомнить хрестоматийные строчки о муравьях — Осипа Мандельштама, Виктора Сосноры, Егора Летова… Но всё это окажется не к месту.

Надо вновь обращаться к аллюзиям и культурному коду русской поэзии.

Есть большой соблазн начать с Виктора Шкловского. В «Сентиментальном путешествии» (1923) он писал:

«[У Ходасевича] лицо обтянуто кожей и муравьиный спирт вместо крови».

Вновь — знаковая для Фамицкого фигура, чей муравьиный спирт сродни сухости, отстранённости и холоду автора.

Но не всё так просто. Выстраивается целая преемственная линия: Владислав Ходасевич — Олег Дозморов — Андрей Фамицкий. Начнём с центрального звена.

У Дозморова были строчки:

Лучшие умирают, и остаёмся мы —
средней руки поэты, медленные умы.

Над ними размышлял Евгений Абдуллаев¹:

«К чему умножать же “средней руки” сущности? Не честнее ли “привыкши к слову — замолчать”, как советовал тот же Ходасевич? <…> Каждое стихотворение говорит: всё уже было, каждое слово уже использовано-переиспользовано. И возникает другая крайность — нечувствительность к слову: раз лирический словарь уже затаскан, какая разница, как его использовать».

Пассажи Абдуллаева о стихотворениях Дозморова во многом схожи с нашими рассуждениями о текстах Фамицкого. В сложившейся наследственной парадигме между “муравьиным спиртом” (сухостью) и холодностью появляется принципиальная усреднённость — всё это, если вдуматься, вещи одного порядка.

Но продолжим. В недавнем интервью Олег Дозморов (рассуждая о Кате Капович) сказал²:

«А вообще это забавно: одновременно часть литераторов занята одним, часть — противоположным, и каждый считает, что прав он. Как муравьи, которые движутся хаотично, но в итоге тащат щепку туда, куда тащит большинство».

Вернёмся к обозначенному выше стихотворению Фамицкого:

вот они таранят мошку,
как простую тлю.
<…>
человечки, умирашки,
чем они — не мы?

В таком контексте возникает уже иная интерпретация текста. Автор работает с фокусировкой: мурашки — муравьи — человечки — люди. Он наблюдает уже не мир насекомых, а человеческое мельтешение (в том числе — и в литературном пространстве) — и пытается, хотя бы через риторические вопросы, уйти от своей абстрагированности и сблизиться с окружающими его людьми.

Помимо этого стихотворения у Фамицкого есть ещё два текста с “муравьиной” тематикой.

Приведём один из них:

ни поздний Блок,
ни ранний Мандельштам —
никто не бог
и не поможет нам.

но что за страх
велит за будь здоров
топтать в сердцах
великих муравьёв?

Казалось бы, всё то же развитие Ходасевича и Дозморова. Но, возможно, необходимо подключить ещё один знаковый текст, а именно «Муравья» Ирины Евсы³.

В нем есть такие строфы.

Но гнушаясь грудой сухих отбросов,
никому не мылясь намять бока,
в холодке сидит муравей-философ
под колючим деревом будяка.

Проводник наитий, ловец понятий,
он в дрожащем воздухе чует гром:
это Некто слез, наконец, с полатей
и в сенях грохочет пустым ведром.

У Евсы тоже очень интересно выстраивается фокусировка. Муравей-философ и рядом с ним оказывается “избранник щедрот монарших” (ситуация напоминает известный исторический анекдот о Диогене и Александре Македонском) — с одной стороны, а с другой — появляется обожествлённый Некто. Мы-то понимаем, что это какой-нибудь простой мужик, живущий в избе (а следовательно, возникает действительно божественный и не обозначенный в тексте Некто — над этим мужиком), но в мире насекомых — иные представления. Может, именно отсюда “великие муравьи” Фамицкого — родом от муравья-философа, которого вот-вот затопчет вставший с полатей мужик? Тогда стихотворение молодого поэта прибавляет не только в культурном измерении, но и в историческом (включается тема «поэт и государство»), и в философском (задаются вопросы о мироустройстве).

Есть у Фамицкого и третье стихотворение с “муравьиной” тематикой:

по кругу смерти ходят муравьи
и по квадрату комнаты — поэты.
я знал, что мир замешан на крови,
но разве это — топливо планеты?

смотри, идут вповалку облака,
а вот ещё чудна?я пантомима:
он непутёв, она неглубока,
идут навстречу… и проходят мимо.

Здесь работают уже описанные выше аллюзии и культурные коды, но в отличие от первых двух текстов этот приобретает узнаваемую ироническую интонацию. Вроде бы всё серьёзно: “круг смерти”, поэты не выходят из своих комнат (и вновь привет, Иосиф Александрович!), “мир замешан на крови”. Какие-то глобальные обобщения, которые должны бы закончиться ударным афоризмом. Фамицкий же выводит второй катрен с “чудной пантомимой” — она, он, которые должны бы встретиться, но “проходят мимо”.

Не кровь, конечно, не смерть, а что-то из серой-средней-будничной жизни. Пафос сошёл на нет.

***

Что же сказать о молодом поэте?

Мы видим, как с воймеговским сборником стихов он задал серьёзную планку для своих коллег — уже не только для ровесников, но и для старших литераторов. Здесь есть о чём говорить и что разбирать. Наряду с явными удачами и любопытными текстами встречаются “средние” строчки, образы, аллюзии и пр., и пр., и пр., но хочется верить, что это часть концепции поэтического сборника, а не истинный голос Фамицкого. Нужно двигаться дальше и писать так, чтобы у читателя не оставалось больше никаких вопросов.

Муравьиная дорожка в райский сад протоптана. Осталось её углубить.

Примечание

¹ Абдуллаев Е. От 30 до 1300. Семь поэтических сборников 2012 года. // Дружба народов. — 2013. — №4.
² «Часть русской речи — Олег Дозморов»: интервью. // Клазура. — 31.07.2017.
³ Лучшие стихотворения 2014 года по версии Александра Переверзина. // Prosodia.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>